Пугачев-победитель - Страница 49

Если бы пугачевское воинство состояло только из одних мужчин, было бы сравнительно просто: каждый полк увел бы с собой свой небольшой полковой обоз со съестными припасами и разным хоботьем. Но на 25 или 30 тысяч соратников «анпиратора», собравшихся в Чернятиных хуторах и возле них, имелось по меньшей мере до десяти тысяч женщин и детей, начиная с грудного возраста. Каждая шайка, присоединявшаяся к армии, непременно тащила с собой и баб, а бабы волокли с собой свое потомство.

Так было с пугачевцами с первых дней движения, армия обрастала присасывавшимся к ней посторонним сбродом, и вожаки движения были совершенно бессильны с этим злом справиться.

Еще прошлой зимой, когда стан пугачевцев держался под Черноярском и когда пришлось идти в поход, было решено, «отшить хвост», то есть отвязаться от лишних ртов. У самого «анпиратора» тогда был огромный гарем, состоявший по меньшей мере из сотни разного рода «полонянок» и добровольно сделавшихся наложницами «анпиратора» баб, по большей части вдовых казачек. И разбитных гулящих солдаток. У других видных пугачевцев были свои гаремы, у кого в пять, у кого в десять женщин.

Тогда же «Петр Федорович» держал при себе в наложницах красавицу, молодую вдову убитого пугачевцами майора Харлова, девятнадцати- или двадцатилетнюю женщину, воспитанницу Смольного института.

Европейски образованная молодая женщина, так резко отличавшаяся от всех, с кем Пугачеву приходилось раньше иметь дело, мало-помалу приобрела известное влияние на своего обладателя. В дела пугачевцев она не вмешивалась, зверообразных «енаралов и адмиралов», вроде Зацепы и Хлопуши, она сторонилась, в диких оргиях, почти, без перерыва чередовавшихся в черноярском стане, не участвовала, смертельно боясь соратников «анпиратора» и их диких подруг. Пряталась от взоров людских в отведенных ей «апартаментах», где держала при себе шестилетнего братишку. Единственное, что несчастная женщина позволяла себе, это было заступничество за попавшихся в лапы пугачевцев пленных дворянок.

Трудно сказать, за что именно, но другие наложницы Пугачева, особенно буйные и сварливые казачки, возненавидели Харлову лютой, неумолимой ненавистью. Вернее всего, это говорила бабья зависть: Харлова была писаная красавица, и кроме того, она была образованная. Сам Пугачев, сначала обращавшийся с ней, как обращался с бесчисленными достававшимися ему полонянками, то есть, как с постельной принадлежностью, мало-помалу привык к ней. Привык разговаривать с нею, стал спрашивать у нее советов.

Этого было совершенно достаточно, чтобы наполнявшие гарем «анпиратора» казачки и солдатки взъелись на «маеоршу».

У наложниц Пугачева были в стане и родственники и дружки. Ядовитые бабьи языки принялись за работу. На Харлову стали взъедаться и разные влиятельные сторонники «анпиратора». Хлопуша, отличавшийся бешеным нравом, первый стал попрекать Пугачева тем, что он, поддавшись «маеорше», обабился и перестал быть лихим казаком. Пугачев долго огрызался, но когда Хлопуша напугал его возможностью бунта верных казаков, сдался. Накануне ухода из черноярского лагеря служившие при пугачевцах в качестве палачей башкиры и киргизы получили Харлову и ее братишку в свое распоряжение. Они вывели несчастных из войлочной юрты, служившей им жилищем, дотащили до края заваленного падалью оврага и там зарезали, как овец, а теплые еще тела сбросили в яр. Были зарезаны и многие другие женщины, с которыми пугачёвцам надоело валандаться.

Более счастливыми или более несчастными оказались те, которых закупили и угнали в степь киргизы. Иные из них позже попали из рук киргизов в руки персов и были отвезены в гаремы Персии, Турции и даже Египта, где искони был спрос на белотелых, голубоглазых и светловолосых славянских женщин.

После убийства Харловой Пугачев запил, допился до белой горячки, а оправившись, уже не связывался надолго ни с одной из попадавших в его руки полонянок. Продержит у себя одну-две ночи и дарит наложницу кому-нибудь из своих приближенных. Из женщин, бывших в его гареме в те дни, когда была жива Харлова, теперь оставалось всего шесть: две рослые донские казачки, одна туполицая мордвинка, еле говорившая по-русски, одна похожая на обезьянку молоденькая калмычка, одна белобрысая и ширококостная сибирячка-староверка и, наконец, неудержимо быстро старевшая цыганка.

Все они давным-давно смертельно надоели «анпиратору», и он уже несколько месяцев не удостаивал ни одну из них своим вниманием. И сам не знал, зачем таскал их с собой. Много раз подумывал, что от них следовало бы отделаться, но думал как-то лениво.

Теперь, накануне выступления в поход на Казань, он обратился к Зацепе:

— А что, граф, у тебя баб много?

Зацепа махнул пренебрежительно рукой:

— До черта! А что?

— А я хотел, было, тебе еще какую подкинуть!

— Кого это? — насторожился Зацепа.

— Да из моих кобыл степных! — продолжал Пугачев. — Надоело таскать с собой.

— Правильно! — одобрил Зацепа. — Пойдем к Казани — новых наберем, сами не будем знать, куда девать. Я до поповских дочек ласый: сытые они, поповны-то.

— Ну, так как же? Берешь моих, что ли?

— Всех?

— А бери хошь и всех. Разе мне жалко?

— А я что с ними буду делать?

— А то же, что и я. Спать с ними будешь.

— Вона. Меня и на моих не хватает! — признался Зацепа. — Я не воробей... Калмычку я бы взял: забавна она. Словно зверушка какая...

— Ничего. Веселая, когда не хнычет. Бери...

— Взял бы и цыганку: любопытно. Николи с цыганками не путался,

— А что особенного? — зеевнул Пугачев. — Баба, так она баба и есть... Бери!